The First Rendezvous

Кавказское Лето – Триптих (Ary)

Мои «Уроки Армении»
В начале марта мой руководитель, унылый доцент Рыбин, озвучил возможные варианты
для прохождения преддипломной практики: Ярославль, Ефремов или Ереван и
выжидающе замолчал.
Не сильно удивившись моему решению, он только приподнял правую бровь, и
оценивающе оглядывая меня, вяло промямлил:

• Вы там поосторожнее… С алкоголем и вообще…
  И многозначительно добавил:
• Все-таки Кавказ, своя специфика.
  Приземлившись теплым майским вечером в Ереванском аэропорту, я пошел бродить по
  городу вместе со старшим сержантом, сверхсрочником, моим соседом по самолету.
  Общежитие завода было уже закрыто, и деваться мне было некуда. Сержант же оказался
  романтиком дальних странствий. Он поведал мне еще в самолете, что каждый отпуск с
  похвальным усердием исследует одну из многочисленных республик нашей
  многонациональной родины.
  – Надо же страну посмотреть, пока на службе, – резонно объяснил он мне. Логика его
  была похвальна и неоспорима. Армения была его третьим проектом. С ночевкой сержант
  тоже еще не определился и посему составил мне компанию в блуждании по вечернему
  Еревану. Выпив по стакану непонятного, но дешевого вина из автомата, ужасно похожего
  на автомат газированной воды, шли мы по незнакомому южному городу, вбирая
  трепетными ноздрями волнующие запахи кавказкой кухни…
• Шашлыком потянуло, – сказал, сглатывая слюну, мой попутчик, – а сейчас лавашом и
  травками… – Во многие знания – многие печали, – думалось мне. Начало по вечернему
  холодать, прогоняя последние остатки кайфа от выпитого, в животах у нас тревожно
  бурчало, а винных автоматов больше не попадалось. Нужно было где-то пристраиваться
  на ночлег.
  – Пошли в парк, на скамейку – предложил сержант. Так и порешили. Но судьба услужливо
  подсунула нам более увлекательный вариант. По дороге в парк мы обнаружили группу
  местных жителей, уютно расположившихся в небольшом скверике перед домом. Острый
  глаз моего попутчика, невзирая на сумерки, тут же заметил тускло поблёскивающую
  бутыль внушительных размеров, занимающую весьма достойное место среди щедро
  разложенной на газете мозаики закусок. Лично меня приятно поразило присутствие
  помидоров, ибо в еще по-северному голодном Ленинграде помидоры, доступные
  населению, должны были появиться не раньше, чем через месяц, а то и два.

– Пошли, попросим выпить! – оживился мой сержант, – может отколется, ”армяны” всё-
таки, кавказский народ! Гостеприимные должны быть!

Предыдущая поездка в Узбекистан прошла у сержанта удачно, и позитивный опыт
общения с местным населением явно его вдохновлял…

• Да неудобно как-то, – начал мямлить я.

2

• Ну, чего ты, как «интеллигент в попе ватка», – отозвался сержант, глаза которого уже
  пылали охотничьим азартом в полутьме южного вечера, предвкушая халяву, кайф и,
  возможно, интересное общение с аборигенами, – неудобно знаешь, что?
  Я знал про спанье на потолке и проблемы с одеялом. Сержант расширил мои познания по
  предмету, и я узнал еще про шубу и трусы, покуда мы подходили к цели.
  – Вечер добрый! – бодро обратился он к группе тихо пирующих армян.
  – Здравствуйте, – ответили те вежливо. И выжидательно замолчали.
  – У вас выпить не найдется, друзья? – решил взять быка за рога сержант.
  – Выпить? – протяжно переспросили армяне. В их голосах не было удивления. Лишь
  небольшая, аккуратно дозируемая издевка.
  – Выпить можно, но это будет очень дорого стоить, уважаемые!
  Покраснев лицом, сержант полез в карман форменных брюк. Он был обижен и явно
  разочарован. Миф о кавказском гостеприимстве рушился на глазах.
  – Деньги имеются, – и, разжав ладонь, он продемонстрировал присутствие трех
  скомканных купюр: два рубля и одна пятерка.
  – Хорошо! – неожиданно быстро согласились армяне, – садитесь, пожалуйста, уважаемые,
  сейчас выпьем, закусим… И тихо добавили:
• И посмотрим, кто кому друг, кто кому враг… Последняя фраза мне не очень
  понравилась. Произнес ее невысокого роста человек с мужественным лицом, на котором
  голубым огнем горели впечатляющего размера глаза, резко контрастируя с темными
  сросшимися бровями.
  – Правильно сказал Жора-джан! Именно: кто друг, а кто враг, – отозвался высокий
  молодой человек с красиво вырезанным носом в джинсовой куртке. То, что куртка была

фирменная, с «лейблом Lee» на краешке кармашка, мой намыленный глаз фарцовщика-
любителя зарегистрировал моментально, невзирая на полумрак кавказского вечера.

Поверишь ли, читатель, в те, теперь уже далекие, годы обладание «фирмой», особенно,
как ее называли, «штатовской», моментально переводило человека на другой уровень
социальной значимости. Такие вот были веселые времена… Обладатель джинсовой
куртки налил нам с сержантом из большой бутыли, а голубоглазый Жора-джан, завернув в
лаваш кусочки куры, помидора и какие-то травки, разорвал его приблизительно пополам
и протянул нам.

• Закусывайте, русские, – сказал он, – это чача, без закуски враз охренеете.
  Я не без удовольствия поспешил последовать его совету, да и мой спутник тоже, слегка,
  правда, поразглагольствовав для приличия, что, дескать, у нас после первой не
  закусывают.
• А у нас закусывают, – сказал Жора-джан, выразительно посмотрев на нас своими
  голубыми глазищами, – вы ведь сейчас у нас, не так ли? С его логикой было трудно не
  согласиться. И мы выпили еще. За местные обычаи. И правила. А потом еще, за
  кавказское гостеприимство. После третьей сержант стал пересказывать устав внутренней
  службы. А у меня, похоже, начались слуховые галлюцинации. Мне показалось, что, не
  очень интересующиеся нюансами служебного устава, наши новые знакомые заговорили
  между собой по-английски. Во всяком случае, Жора и джинсовый молодой человек с
  красивым носом.
• Do you speak English? – неожиданно расхрабрился я. Ничего лучшего мне в голову не
  пришло, да и чача, признаться, уже начала производить свое магическое действие.
• Yes, we do, do you? – две пары глаз, голубые и карие, казалось, буравили меня сквозь
  сумрак вечера.
  Я утвердительно кивнул головой и неожиданно для себя процитировал:

3

• Two households, both alike in dignity, in fair Verona, where we lay our scene… «Две равно
  уважаемых семьи в Вероне, где встречают нас событья…». Ну, и так далее…
  Фильм Франко Дзеффирелли «Ромео и Джульетта» несколько лет тому назад
  победоносно прошел по советским экранам, ранив меня Шекспиром на всю жизнь и
  заставив выучить наизусть все четыре «великие» перевода этой великой вещи на русский.
  Когда, стиснутый жаркими объятиями Жоры и Геворка (так, оказалось, звали джинсового

красавца), я допивал пятую или шестую стопку, ситуация полностью прояснилась… Жора-
джан оказался доцентом кафедры английского языка и литературы «института Брюсова»

(так на местном сленге назывался Ереванский государственный университет языков и
социальных наук им. В. Брюсова), а Геворк – его аспирантом. Тема Жориной диссертации
была, ни больше ни меньше, как: «Лорд Байрон и армянский язык».

• Ты не поверишь, дорогой Аркадик-джан, но лорд Байрон долго жил в армянском
  монастыре в Венеции, язык наш изучал, – жарко шептал мне на ухо доцент Жора-джан.
• Он писал близким: мой мозг требует сложного – я учу армянский язык! – сладко напевал
  в другое ухо аспирант Геворк.
  Когда, освободившись из объятий своих новых друзей, я прочитал им монолог Меркуцио
  в переводе Пастернака, проблема моего ночлега, равно как и моя судьба на
  последующие два месяца преддипломной практики, была решена…
• У меня ночуешь, Аркадик-джан, – торжественно объявил доцент института Брюсова.
  – А сержант? – напомнил я о своем сотоварище.
  Романтик дальних странствий, к тому моменту уже утомленный чачей и разговорами о
  тонкостях сверхсрочной службы, мирно спал, положив голову на недожёванный лоскут
  лаваша.
• И сержанта возьмем, не волнуйся, – успокоил меня Жора-джан и добавил, – молодец
  русский… своих не бросаешь…
• У меня вообще-то папа еврей, – сообщил я неохотно, но, чтобы сразу расставить точки
  над «i» в отношениях с новоприобретёнными друзьями. И добавил тихо – где-то на три
  четверти, по моим подсчетам…
• Не переживай, дорогой, – ободряюще обнял меня за плечи Жора-джан, – у меня, по
  моим подсчетам, прадедушка тоже, наверное, еврей на три четверти… или на две… Кто
  считает? Тут такое дело, ты понимаешь, Аркадик-джан, наш армянский царь Тигран
  Великий, когда ходил в поход на Палестину, великое множество евреев в плен взял. И все
  прижились! Представляешь? Так, что у нас в Армении с тех пор все немножечко евреи…
  — Это когда же было? – поинтересовался я, потрясенной полученной информацией.
• Семидесятый год – представляешь, дорогой, еще совсем до нашей эры!
• Семьдесят первый, – внезапно вмешался джинсовый Геворк, – извини, Жора-джан, но
  истина дороже, да? В семидесятом война с Римом началась, из-за Митридата дурацкого,
  а евреев мы в семидесятом первом покоряли… И не все евреи прижились, совсем не все,
  а каких-то только тысяч десять …
• Слушай, дорогой Геворк, – в голосе Жоры жестью зазвучали нотки обиды, – ты кому
  больше веришь, Плутарху или Страбону?
• Я, уважаемый Жора-джан, больше всех верю нашему великому армянскому историку
  Мовсесу Хоренаци…

4

• А ты знаешь, дорогой Геворк, что наш великий Мовсес Хоренаци, «армянским
  Геродотом» прозванный, пуще всех вообще почитал Иосифа Флавия, а тот писал, что
  множество евреев – понимаешь, множество – прижилось…
  Дискуссия, похоже, грозила разгореться не на шутку. Спорщики стояли друг напротив
  друга, подымаясь на носки, в случае коренастого Жоры, и склоняясь вниз, в случае
  долговязого Геворка. Глаза их грозно блистали патриотическим блеском, гортанные
  голоса срывались на орлиный клекот… Накал страстей, слава богу, был прерван, внезапно,
  но весьма вовремя проснувшимся сержантом.
  – Что за базар? – сипло спросил он, отдавая должное остаткам лаваша.
• Базара нет, сержант, – с достоинством ответил Жора-джан, – но имеет место быть диспут
  двух эрудитов! И добавил, уже помягче: – Правда, армянской национальности, что и
  объясняет излишнюю эмоциональность данного диспута!
  Все выдохнули и с готовностью заулыбались. А недавние оппоненты тут же торжественно
  обнялись… Освобождаясь из горячих Геворковских объятий, Жора, правда, не преминул
  проронить, как бы невзначай:
• Аркадик-джан, не обижайся, пожалуйста, на Геворка… Понимаешь, ему – ну, никак
  нельзя никакого прадедушки четверть-еврея. Даже прапрадедушки. У него папа в КГБ
  большим начальником работает… Такая вот сложная ситуация. Зато за границу может
  ехать, на стажировку – понимаешь, да?
• А теперь поехали все ко мне, спать!
  И, погрузившись в остановленный взмахом руки с зажатой в ней трешкой ночной
  троллейбус, мы все поехали к нему спать. Так началась моя преддипломная практика…
  Мой сотоварищ по приключению, сержант – любитель этнографических путешествий,
  исчез из моей жизни на следующий день. Ушел, растворился в городском ландшафте
  Еревана, оставив меня наедине с нескончаемым потоком кавказского гостеприимства…
  … Обычно часов в десять утра в общежитии Ереванского завода синтетических каучуков
  им. С. М. Кирова звонил телефон. Вахтеры уже знали, кому звонят. По длинному коридору
  несся призыв:
• Аркадик-джан, тебя твои друзья очень хотят!
  Прижимая трубку к еще сонному уху, я слышал их бархатные голоса. Геворка, Жоры или
  кого-то еще, на кого в этот день было возложено сладкое бремя – развлекать гостя…
• Ну, что сегодня делать будем, Аркадик-джан? Кушать-пить в ресторане Саят-Нова? А
  хочешь – на выставку в галерею пойдем, один очень великий армянский художник, ученик
  самого Сарьяна… Слышал про Сарьяна?
  За ужином Жора-джан во всю преподносил меня своим каким-то очень важным
  знакомым в наивыгоднейшем свете:
• Аркадик-джан из Ленинград… Пап-мам – профессора… Английский знает, как бог…
  Ромео и Джульетта – наизусть… Приехал завод Кирова… Преддипломный практика…
  Синтетический каучук…
  Очень важные знакомые одобрительно кивали в том смысле, что:
• Пап-мам профессора – хорошо… Ромео и Джульетта – хорошо… Преддипломный
  практика – очень хорошо… Каучук тоже хорошо, каучук – что такое? Для чего? Продавать
  можно? Перстни на пальцах и цепочки на густо поросших кавказским волосом
  мужественных грудях, проглядывающих сквозь слегка расстегнутые рубашки,
  одобрительно поблескивали в такт их одобрительных кивков. Известие о том, что каучук

5
продавать нельзя, немного снижало градус интереса к моей персоне, но в общем
чувствовалось, что мнение обо мне у «очень важных знакомых» складывалось
позитивное. Жора-джан был доволен.
На втором таком ужине я обреченно полез в карман и сгреб в одну компактную кучку
лежащие там три десятки и две бумажки по двадцать пять – выручку от проданного
накануне поездки фирменного финского плаща. Продажа плаща была необходимостью,
ибо, выдавая мне командировочные на два месяца, институт точно не планировал, что
моя практика, помимо производства вышеупомянутого каучука, будет также включать в
себя элементы гастрономического характера, к тому же, в лучших ресторанах Еревана.
Собственно говоря, я и сам этого не планировал… А планировал я длительное
путешествие по Кавказу, на котором до того никогда не бывал. В общем, пришлось мне
загнать любимый, нежно салатного цвета, плащ, в котором я смотрелся ну, почти как
натуральный «турмалай», чтобы профинансировать свои грядущие приключения. А тут
такая оказия… Но ничего не поделаешь, халява – это не мое форте. К тому же, надо было
держать марку – все-таки ленинградец… И посему, придав голосу определенную
беспечность, я объявил, пытаясь положить деньги на принесенный официантом счет:

• Жора-джан, дорогой, послушай: спасибо за гостеприимство, но на этот раз сам хочу
  заплатить, деньги у меня есть! Жора печально посмотрел на меня своими огромными
  глазами, покачал головой и задумчиво произнес:
• Деньги у тебя есть Аркадик-джан? Это хорошо. Очень хорошо. Но ты знаешь, я одну вещь
  тебе скажу, послушай… – и ласково, но твердо отодвигая мою руку, изрек одну из своих
  любимых максим: – Деньги у всех есть. Совести ни у кого нет…
  И заразительно засмеялся: — Вот ведь что удивительно, дорогой Аркадик-джан!
  Однажды Геворк обратился ко мне с просьбой: помочь перевезти бабушку (вернее,
  бабушкины вещи) на дачу. Саму бабушку должны были отвезти в служебной «Волге» ее
  сына, отца Геворка. Того самого, который работал большим начальником в КГБ.
  – Ты понимаешь, – слегка смущаясь, что ему ужасно шло, сказал Геворк, – мы могли бы
  нанять грузчиков, за деньги… Но бабушке будет очень приятно, если я ей помогу,
  особенно с друзьями… Я ей про тебя рассказал…
  У бабушки, живущей на шестом этаже, оказалось немало вещей, и, как назло, не работал
  лифт. Поэтому мы с Геворком и присоединившимся к нам его школьным другом
  Гургеном, изрядно взмокли. Где-то после пятой ходки я заметил стоящего неподалеку и
  откровенно наблюдавшего за мной какого-то непростого человека. Весьма высокого
  роста, с внешностью постаревшей французской кинозвезды, одетого в коричневый

кримпленовый костюм, купленный, несомненно, где-то в сертификатных недрах спец-
магазинов Внешпосылторга. Он курил, неторопливо выпуская колечки дыма из-под

ухоженных седых усов. И с интересом взирал на мои перемещения с вещами в
пространстве. Поймав мой взгляд, он поманил меня к себе пальцем. Украшавший палец
перстень внушительных размеров призывно зазолотился в лучах утреннего солнца. Я
подошел, любопытствуя. Обладатель перстня и внешности Шарля Жерара, оценивающе
оглядел меня с ног до головы и, похоже, остался доволен.

• Русский?
• Студент.
• Ленинградец?
  Слегка удивленный такой прозорливостью, я утвердительно кивал, пытаясь понять, как
  это он все вычислил… В старой стройотрядовской форме на голое тело, с засученными
  рукавами, с выгоревшими, как солома, волосами и облупившимся от высокогорного

6
загара носом, я явно отличался фенотипически от большинства жителей Еревана, но
откуда такие подробности?

• Аркадик?
  В ответ на мой вопрошающий взгляд седоусый джентльмен элегантно затушил сигарету,
  поправил лиловый галстук, хотя тот был в полном порядке, и протянул мне руку:
• Степан Аветисович.
• Очень приятно, – церемонно ответил я, не переставая удивляться.
• А я Геворку говорил, – если правда из Ленинграда, если не врет твой Аркадик, то
  обязательно поможет, ты знаешь – русские разные бывают, но если ленинградец, то не
  откажется, поможет! Как у нас в Армении говорят: «Лавутюн ара, гци джура» …
  И, небрежным жестом подозвав «Волгу», почтительно поджидавшую его на расстоянии,
  положенном регламентом «конторы», Степан Аветисович ласково повелел:
• Поди, скажи Геворку, чтобы выводили бабушку, Аркадик-джан!
  Когда процедура прощания с бабушкой закончилась и величественную, но очень
  душевную старуху усадили в «Волгу», Степан Аветисович сдержанно похлопал по плечу
  школьного друга Гургена, нежно обнял Геворка и повернулся ко мне. Одарив меня
  неотразимой «голливудской» улыбкой, он поднял сжатый кулак правой руки на манер
  коминтерновского “Рот Фронт”:
• Так держать, Ленинград!
  Я не остался в долгу и ответил ему жестом кубинских «барбудос» – типа «но пасаран»,
  правда, сменив руку на левую, и мы расстались, весьма довольные друг другом. Когда
  «Волга», увозящая бабушку с большим начальником КГБ, скрылась за углом, я спросил
  Геворка: – А как перевести «Лавутюн ара, гци джура» дословно?
• «Сделай и брось в воду», почему спросил?
• Папа твой так сказал…
• А, понятно… Он имел ввиду: «делай добро бескорыстно …»
• Геворк, извини за глупый вопрос, а почему папа не помогает вещи таскать?
• Статус, – отрезал он, – пошли дорогой, уже немного осталось…
  Так безмятежно и плавно протекали дни моей практики. Правда, бывали иногда и
  проколы. Вроде моей незапланированной ночевки в картинной галерее.
  В эту частную галерею мои друзья привезли меня уже полночь-за-полночь. Там была
  какая-то крутая богемная тусовка. У входа, возвышаясь над толпой, стоял недюжинного
  телосложения мужчина, мрачного вида.
  – Это Рубен, – шепнул мне Жора, – охранник, очень опасный человек, сидел…
  И, обратившись к опасному человеку с одной из обаятельнейших своих улыбок, привычно
  представил меня:
• Добрый вечер Рубо-джан, это наш друг из Ленинграда, – Аркадик.
  Но на опасного охранника, обаяние Жоры не сильно подействовало. Он молча кивнул и
  жестом предложил нам пройти. Несмотря на позднее время, народу было немало.
  Угощали хорошим вином, правда, в пластмассовых стаканчиках. Повозившись со мной
  для приличия минут пять, мои легкомысленные менторы растворились в толпе.
  Оставшись в одиночестве, я быстро заскучал. Прекрасная половина человечества была
  представлена достаточно скромно, ибо армянская женщина в это время суток должна
  находиться дома, а беседовать с бородатыми художниками мне быстро надоело. Все они
  восхваляли великого Сарьяна, но в глубине души, и это было очевидно, были убеждены
  именно в собственной гениальности. Да и языковой барьер давал себя знать. Я стал
  налегать на вино. Насмотревшись на довольно однообразные пейзажи пустынных гор и

7
мускулистых армянских молодцев, лихо вспахивающих поля на огромных быках, тоже
явно армянского происхождения, я с бокалом, то бишь с пластмассовым стаканчиком, до
краев заполненным вином, вышел во внутренний дворик… Есть ли смысл, читатель,
описывать утопающие в пене отцветающих – то ли персиков, то ли абрикосов – холмы
Армении, лежащие в объятьях южной ночи? Этот незнакомый, но одуряюще-нежный
запах каких-то трав, висящий в воздухе? Да, пожалуй, что нет. Но это было божественно…
Не помню, сколько простоял я, потягивая армянское вино под армянскими звездами,
очень яркими и какими-то мохнатыми, но, когда вернулся назад, галерея была пуста… То
есть, почти пуста. У входной двери, куда я бросился было в надежде найти своих друзей, я
увидел впечатляющего размера спину, принадлежащую тому самому опасному
охраннику – Рубо-джану. Судя по позе, он закрывал дверь на замок. Пониже спины,
возлежа на крутой и тоже весьма внушительных размеров ягодице, эффектно торчала
черная рукоятка заткнутого за пояс пистолета. А может, револьвера. Я с военной кафедры
был интимно знаком только с пистолетом Макарова, табельным оружием советского
офицера. Но это был точно не он… Когда Рубо-джан, как гигантская избушка на курьих
ножках, развернулся ко мне передом, а к двери задом, произошел следующий диалог:

• Почему не ушел?
• Во дворе стоял…
• Все ушли, почему не ушел?
• Во дворе стоял, вино пил, не слышал…
• Пьяный?
• Да нет…
• Где живешь?
• Завод Кирова. Общежитие.
  Я вдруг поймал себя на том, что потихоньку начал изъясниться так же лаконично, как и
  мой собеседник, при этом используя преимущественно односложные предложения…
  Рубен неодобрительно потряс головой:
• Ночь уже. Один не доедешь. Давай здесь спать будешь. У меня кровать большой.
  Перспектива ночевать с очень опасным охранником, да еще в его большой кровати, меня
  не очень прельщала, но, похоже, вариантов у меня действительно не было.
  Жахнув на ночь еще один пластиковый стакан вина, пока Рубен не унес бутылку, я снял
  кеды и, как был, в одежде улегся на его не такую уж большую, кстати, как было обещано,
  кровать. Пока он бродил, проверяя окна и двери и выключая свет, я неожиданно быстро
  уснул… Проснулся я от душераздирающего храпа. Слева от меня, на боку, слегка придавив
  мою ногу, внушительной тушей морского млекопитающего, выброшенной на берег,
  грозно храпел в тревожном сне Рубо-джан. Я высвободил ногу, полежал минуты три и,
  окончательно поняв, что больше уже не усну, слез с кровати и стал зашнуровывать кеды…
  Дверь во двор была заперта только на задвижку… Я напился воды из-под крана, немного
  притушив пожар вчерашних возлияний Бахусу, нацарапал на клочке газетной бумаги:
• Спасибо, Рубо-джан! – и выскользнул во двор. В те далекие времена, дорогой читатель,
  перелезть через забор, особенно если он был без колючек, не представляло для меня
  проблемы. Забор был без колючек, и вскоре я уже шагал по просыпающемуся Еревану,
  любуясь на то, как постепенно розовеет в лучах восходящего солнца нависающая над
  городом громада Арарата…
  В общежитии, на входе, меня встретил встревоженный вахтер:
• Аркадик-джан, твои друзья тебя очень хотят, все утро звонят и звонят…

8
Очередной звонок не заставил себя долго ждать, и дрожащий от волнения голос Жоры
зазвучал в трубке, повторяя приблизительно одно и тоже:

• Он тебя не обижал? Как ты, дорогой Аркадик-джан? Ты только не обижайся, что мы тебя
  забыли! Он тебя не обижал? Мы прямо к тебе сейчас приезжаем, пойдем на завтрак, хаш
  кушать будем…
  Прихлебывая горячий густой бульон, щедро посыпанный толчёным чесноком, я,
  наверное, раз в третий подтвердил, что опасный Рубо-джан меня никак не обижал.
  А в ответ выслушивал однообразные оправдания своих друзей:
• Я думал, ты с Геворком ушел, а он «наоборот» думал! Я, понимаешь, свою студентку там
  встретил, бывшую… очень умная армянский девушка…
  Это обстоятельство мне многое объяснило…
• Слушай, а что у него за пистолет такой? У Рубо-джана? Или револьвер? Точно не
  «Макаров» … – От моего вопроса Жора, уже изготовившийся откусить кусок лаваша с
  завернутой в него разной зеленью, тормознул, слегка изменился в лице и сказал:
• Зачем тебе знать, а? Во многие знания – многие печали, ты ведь сам знаешь, да Аркадик-
  джан? Затем, откусив-таки изначально намеченный кусок, развил мысль:
• Рукоятка черная? Тогда я думаю – «Беретта». У нас в Армении все бандиты «Беретту»
  очень любят. Калибр 9-мм. Между прочим, состоит на вооружении офицерского и
  сержантского состава американской армии. Армейский пистолет. Хороший пистолет…
• Американской армии? – поразился я, – так откуда они их берут? Ну, бандиты…
  Жора задумчиво дожевал лаваш, с наслаждением отхлебнул горячего, жирного хаша и
  пожал плечами:
• Привозят…
  С непостижимой до обидного скоростью пронеслись два месяца, и пришел конец моей
  практике на Ереванском заводе синтетических каучуков им. С. М. Кирова. Начальник цеха,
  худощавый черноусый человек с золотыми зубами, похожий на молодого Джигарханяна,
  прощаясь со мной, с любопытством спросил:
• Как диплом писать будешь, Аркадик-джан? Ты ведь в цеху всего раз семь был за два
  месяца. Думаешь, напишешь?
  И когда я неопределенно пожал плечами, добавил:
• По-человечески я тебя, конечно, понимаю, с такими друзьями – какая тут практика, какой
  цех?.. Хотя можно сказать, что ты с ними тоже проходил практику, да? И, довольный
  своей мыслью, расхохотался золотозубо, заерзав острым кадыком по шее, покрытой уже
  полдня как не бритой, обильной щетиной. Потом крепко пожал мне руку и помчался уже
  было производить свой любимый каучук, как вдруг тормознул в двери и крикнул своей
  секретарше: – Эй, Сатико, посмотри – там, в архиве, должны быть копии дипломов…
  Помнишь, пару лет назад отличница из Воронежа приезжала, блондинка такая, – при
  слове «блондинка» глаза его слегка потеплели, – Сатико, выбери там что-нибудь
  подходящее для Аркадика, на память об Армении… И, подмигнув мне большим, бешено
  блестящим глазом, умчался в цех.
  Вечер перед отъездом я провел у Жоры. Был только Геворк. И они с Жорой в ожидании
  ужина играли в нарды с неестественно подчеркнутой увлеченностью, почти не обращая
  на меня внимания; изредка подзывая меня выпить очередную стопку. Уровень
  «Столичной» потихоньку приближался к половине бутылки. Закусывали бастурмой…
• Кушай, кушай, Аркадик-джан, это очень хорошая бастурма… Очень дорого стоит…

9
От нечего делать я начал в очередной раз изучать Жорину обалденную библиотеку.
Взгляд мой упал на надпись на переплете: Андрей Битов. Уроки Армении…
«Да простит мне Армения, небу ее идет самолет! Я вышел на поле — горячий и чистый
ветер ударил в лицо», – открыв черный томик, прочитал я первые строки.
А потом открыл наугад, но уже в конце, и призадумался:

• «Я очень мало знаю Армению и ни на что не претендую. Поэтому-то и возникла форма
  уроков начальной школы, учебник своего рода. Я не мог создать сколько-нибудь
  объективную и точную картину, кроме картины собственного чувства. Я бы назвал свой
  очерк «Армянские иллюзии», если бы уже не назвал и не построил его иначе…».
  – Что читаешь? – теплая тяжёлая Жорина рука легла мне на плечо – А, Битов! Нравится?
• Интересно, – отозвался я, – очень интересно…
• Дарю…
• Жора…
• Что Жора? Ты гость, тебе понравилось. Дарю. Дай подпишу на память…
  И, вооружившись вишневого цвета авторучкой «Паркер», предметом его любви и
  гордости, привезенным из туманного Альбиона, он написал: «Другу Аркадику от Друга
  Жоры», вручил мне подарок и проникновенно произнес:
• На, на память! Только очень тебя прошу, больше не говори, что тебе еще что-то
  нравится… Не люблю книги дарить…
• Вы что сегодня с Геворком такие надутые, Жора? Я что-то не то сделал?
• Все ты то сделал, Аркадик-джан! Мы просто от тебя отвыкаем, потихоньку, – голубые
  глаза смотрели на меня с грустью, – ты тут нас приручил, а теперь уезжаешь к себе в
  Ленинград…
• Так может вы завтра начнете отвыкать, а не сейчас?
• Поверь, дорогой, мы, армяне, лучше знаем, когда нужно начинать отвыкать от
  человека…
• Это почему же, Жора-джан?
• Научились, во время геноцида… когда нас турки резали…
  Огромные глаза его потемнели и внезапно налились гневом и болью … Но уже через
  минуту меня обласкал его столь хорошо знакомый мне, насмешливо-печальный взгляд:
• Не волнуйся, дорогой Аркадик-джан, мы отвыкать начнем медленно, потихоньку…
  Немного сейчас, немного за ужином, а когда завтра улетишь в свой Ленинград – уже
  совсем отвыкнем, правда, Геворк?
• Я вообще-то в Кисловодск еду, в стройотряд, потом в Приэльбрусье, а потом в Сухуми,
  через Клухорский перевал… – пробурчал я.
• То есть, ты с Кавказа не уезжаешь еще? – взгляд Жоры повеселел, – Эй, Геворк,
  слышишь? Аркадик на Кавказе еще долго будет… Через Клухорский перевал пойдет, к
  грузинам в гости…
• Слышу, слышу, Жора, через Клухорский перевал пойдет, который Берия от фашистов
  защищал… Только не к грузинам, а к абхазам… В Сухуми абхазы живут…
• Там армяне тоже живут!
• Ну, это само собой… Где армяне только не живут, Жора-джан…
• Даже в Калифорнии! Полмиллиона! Правда, Геворк?
• Нет, больше, там даже сенатор армянский есть – Дюкмеджян зовут…
• Ты откуда знаешь, Геворк?
• Папа рассказал… Они там у себя в КГБ все знают…
• Гордятся?
• Конечно… Как не гордиться? Ты только подумай: армянин-сенатор!

10

Книгу дай назад, пожалуйста, Аркадик-джан, на минуту! – перефразировал Жора свою
неожиданную просьбу, – Еще что-то дописать хочу…
Получив затребованный предмет, Жора, вооружившись уже упомянутым «паркером»,
написал: «Ставлю зачет по практике. Доцент Г. Айрапетян», и размашисто, с претензией
на каллиграфические изыски, расписался.
— Вот! Практику ты прошел, теперь даю тебе домашнее задание! – глаза доцента
Айрапетяна пылали профессиональным пафосом преподавателя, – вернёшься домой и
напишешь свои «Уроки Армении» …
… Когда-нибудь…
… Да, Аркадик-джан?

Видишь, как у нас в Армении, Аркадик? Даже армянское КГБ гордится армянским
сенатором! В самой Америке!
Я решил напоследок, как мог, развлечь своих друзей. Поднял рюмку и провозгласил,
пытаясь придать, как мне казалось, своему голосу гортанно-армянские интонации:

Шноракалютюн им серили янкернер!

Спасибо, мои дорогие друзья!
Слово «шноракалютюн», означающее спасибо, я учил вслух и по слогам, так было
намного легче… Шнор, ака, лю, тюн… Можно было, конечно же, пойти по пути
компромисса и отделаться бытовым, так сказать, выражением благодарности, используя
«мерси», которое армяне вовсю вставляют в разговорном языке. И делают это, я бы
сказал, не без удовольствия, ибо гламурное это словечко вносит элемент этакого
французского шика «а ля Азнавур» в восточный быт знойного Закавказья…
Но мы не ищем легких путей, плюс в самом звуке старинного этого четырехсложного
изъявления благодарности слышалась мне музыка древнего Востока… Хотя Жора
утверждал, что легковесное «мерси» пришло в Армению еще из средневековья, когда
киликийские армяне, жившие в Средиземноморье, вовсю общались с французскими
рыцарями-крестоносцами.
Мои старания не пропали зря…

Книгу отдай назад, пожалуйста, Аркадик-джан!

Ты же мне ее подарил, Жора-джан!

Keep reading

СИКСТИНКА (Maya)

В дверь неуверенно позвонили. Она обещала матери подтянуть сына ее сотрудницы по немецкому, но многое бы дала за то, чтобы отвертеться. Теперь было поздно, надо было открывать дверь. Заглянув в глазок мысленно отшатнулась: недоросль-переросток, откуда что берется, на год младше ее, а на вес раза в четыре превзойдет. Ну и что она будет делать с этой грудой биомассы? Иметь двойку по немецкому- это ведь тоже от большого ума только.
Матери он обещал; никак отвязаться было невозможно. Но зачем только, не мог взять в толк, вся эта возня вокруг этого фашистского языка, никому не нужного. В ПТУ недобор, его и с двойкой возьмут. Да и не будет двойки все равно. Наверняка на трояк вытянут. Только мараться – учить этот собачий язык. Пусть бы будущие шпионы его учили, как вот эта, к которой он ехал через весь город вместо того, чтоб доигрывать матч и потом втихаря жахнуть пива. Как ее зовут то?
Она открыла дверь. Недоросль не только был невыносим на вид, но и на запах. И все пять чувств ожесточились одновременно. Час, всего только час, шестьдесят минут продержаться, не дышать и не смотреть, а потом можно будет сослаться на бабушку, лес, гостинцы, серого волка, что угодно, и бежать.
Он зашел в квартиру. Где-то в пол его роста стояла эта … репетиторша. Ну не так страшно, как он думал. Мать то что-то говорила про начальницу-еврейку. Ну он уже приготовился к носу-крючком, глаза на переносице… А эта – ничего. Стало легче. Хотя все равно тошнило от мысли о том, что сейчас начнет умничать. Поучать. Небось, отличница. Он таких презирал всеми фибрами.
Она собиралась вместе сделать его домашнюю работу, но вид у недоросля был настолько отталкивающий, что не могла сосредоточиться. Раздраженно думалось о совмещении города с деревней посредством непосильного умственного и грубого физического труда. На фига пролетарию немецкий? Врагов отпугивать? Предложила сесть к столу.
Комната была светлой, просторной, чистой. Мебели мало. Письменный стол почти терялся. Потом матери придется докладывать, как живет ее начальница, с досадой подумал он. Стол почти пустой. Аккуратистка – репетиторша то… “Это кто?”- отважился спросить о репродукции, висевшей над ее столом. Чтобы не молчать.
– Это – Сикстинка, из Дрездена, в картинной галерее висит.
– У нас увели?
– Нет, она всегда была дрезденской. Они ее похоронили, гады, но наши нашли и вернули товарный вид.
Он удивился свойскости ее манеры. Примотрелся. Вдруг заметил схожесть. Тоже без наглости в глазах. Такой в глаз не дашь, рука не поднимется. Да, глаза такие же. Будто знает, что в глаз не дадут, но сомнения есть. И неожиданно для себя спросил, – а ты что, видела ее?
Удивившись его любопытству, может время тянет, вспомнила, как зашли в галерею, тянувшуюся длинным чулком, картины запоминались зал за залом, два святых Севастьяна, счастливый Рембрант хвастает своей некрасивой Саскией, орел похитивший Ганемеда, а тот со страху пустил струю через весь холст, и даже Динарий Кесаря в стеклянной банке… все они поражали почему-то сильнее, чем в Эрмитаже. Все поражало, может, от невероятности того, что они оказались за границей и увидели запретный плод… И потом, в самом конце галереи, когда зашли в последнюю залу, вдруг все стемнело, грохнуло за окном сразу вслед за всполохом молнии, осветившей ее во всю стену во весь рост. И она вышла навстречу с этим взрослым младенцем, вот только что сказавшим ей: «видишь, тебе нечего бояться, я их всех знаю». Зачем она рассказывает об этом? Пролетарию все равно.
Он представил молнию и эту репетиторшу, такую смелую почему-то. Да… Такая девочка только для отличников. Вдруг увидел свои грязные ногти, немытые огромные лапищи, кеды без шнурков и в пыли… больше не захочет со мной заниматься, дурак я.
Она забыла о нем сразу после его ухода, и когда мать сказала, что сотрудница просила поблагодарить и об еще одном уроке, с тоской подумала, что чувству долга не помешало бы обрезание. Хотя с матерью спорить было тогда бесполезно.
Немецкий оказался лучше, чем он думал. Или не думал. Немецкий стал частью того взгляда. Взгляд был чарующий, но с не меньшей твердостью, чем родина-мать с плаката спрашивал: А ты выучил немецкий? Родина мать, родная мать, и вот теперь эта, с глазами репетиторши, мать самонадеянного младенца… Хоть и поздно было, но ногти на всякий случай постриг. Училка влепила кол за списанную домашнюю работу, недели две ушло пока до нее доехало, что он сам, что он теперь каждый вечер сидит над этим немецким. Он мучительно прикидывал пару вопросов, чтоб найти предлог для встречи. Волновался как дурак. Надел костюм, потом передумал насчет пиджака, оставил дома. Подготовился… главное, чтоб никто его не увидел – осмеют.
Она просто не поверила своим глазам. Вот дела: сверкает, как самовар. Неужели физический с умственным сблизился. Может, правы были большевики и физики.
Он похвастался, что теперь не он – а с него списывают. Было приятно, честно говоря, что она вот так взяла и приучила его к немецкому. Полезное дело, можно сказать. Он боялся, что скажет, мол, раз все так круто, так чего заниматься – время ее терять. Она читала Лорелею (запомнить бы) и со смехом рассказывала как один ее знакомый перевел последнюю строчку: “Буль-буль-буль и утонул” про моряка, который в лодке сидел и засмотрелся на эту Лорелею. Типа нашей вороны… Здорово читала. Не как училка немецки-по-русски. А как немцы в фильмах, но не в ногу. Ну, когда человек такой отмытый, можно и стихи. А как зовут – забыла. Спрашивать уже поздно. Да и зачем.
Если у матери спросить, будет смеяться. Он нашел в школьной библиотеке Сикстинку, выдрал втихаря и спрятал дома на полке с тетрадями. На третий урок наглости не хватило. Там, в папке среди тетрадей внимательно и немного беззащитно смотрели знакомые глаза.
Потом уже всегда на столе, в рамке. В дверь позвонили. Пришли первые несколько копий книги. Он настоял, чтобы посвящение было напечатано по-русски. Просто потому, что по-немецки это бы не имело никакого смысла. А по-русски она обязательно поймет… Если, конечно, внимательный взгляд чудом наткнется на его книгу. Ни благодарностей за другую судьбу, ни призывов к отклику. Просто одно слово:
«Сикстинке»

Keep reading